Колыбельная для Беллы

… Сарра да будет её имя
{Бытие, 17:16)

…Лечу из Киева в Москву, из Нью-Йорка в
Париж; ныряю в сумасшедший Манхеттен —
возбуждённый, вздёрнутый вращаю головой,
словно радаром, собирая и раскладывая гудящий,
неистовый, знакомый, но всё же чужой для меня
мир. И судорожно глотаю воздух, пытаясь восстановить
равновесие реальности в ирреальности
бытия…
В этом — весь я.
Лечу… Лечу в Израиль! На золотой юбилей!
Мой самолёт подлетает к Тель-Авиву, к городу,
который я никогда не видел, к Земле, в которой я
никогда не был и — никакого возбуждения,
ощущения неизвестности — нет. Никакого восторга!
Словно я здесь в очередной раз, в рабочий
день обычного воскресенья, проследовал к
остановке, рассчитался с водителем и — задремал.
Мини-вен въезжал в Иерусалим. Это мой дом, мой
и моих отцов, и я никогда не покидал его…
Я здесь — всегда, даже тогда, когда меня нет…
Серпантин улочек стремительно вливался в
разлив площадей. Спокойствие стекало с плоских
холмов Святого Города.
Я был на свадьбе брата в сорок девятом, когда
жили в Киеве; и лет мне было десять. Г ости сидели
чубатые и молодые, а приехали-прилетели — лысые
да седые:

— Подождите, подождите… Может сейчас войдут
самые близкие, самые дорогие: вот они, рядом…
Мы их просто не видим.
— Басенька! Басенька… — там за окном мелькнула
твоя шаль — чернее ночи…
…Я слышу толос твой, бабэ Гында. У плиты всё
хлопочешь? Где — ты?..

Звучат тосты.
На русском, на идыш, на иврите: “Горько!”
“Горько!”
Золотой юбилей — седая горка: “Горько!”
— “Горько”.
И ответили годы: — Горько…

Отгремел юбилей. Разобрали гостей.
Дом, в котором остановились, стоит на вершине
холма, повисшего на весле луны. Ночная тишина
разбилась, далёкий стон разлился и разбудил сон.
Встал рано и, надев тфилин,* выглянул в окно:
первые лучи отворили небо и вливались в Иеру-
шалаим. Храмовая Гора, закутавшись в талит,
плыла в рассветных лучах, кисти дорог спадали с
плеч и звучали слова: “Шма Исраэль, Шма… *”
Я сам слышал…
— Прости, Г-споди, — я так долго шёл…

Иерусалим — на громадной ладони поднимается,
растёт, касаясь глаз, и уходит всё выше и выше.
Слова молитв, видений, снов плывут в синеве и
только белые холмы стоят, подпирая собою небо.

Маленькая хозяйка дома в Гар-Гило* торопилась,
щебетала, на работу убегала:
— Улетаю… Всё покажет Сарра, а если повезёт, то
и расскажет о себе. Через час зайдёт. Оставляю
Горного Козла…
Мой племянник Венечка, он же — Горный
Козёл, висел головой вниз, на уровне второго
этажа и гортанно призывал:
— Смотг-р-рите на меня!
Достать я его не мог и тихо ждал, когда всё это
кончится. Откуда-то появилась хрупкая женщина.
— Я — Сарра, — просто сказала она. — Я покажу
вам наше селенье.
И опираясь на свою палочку, повела за собой.
Венечка при ней присмирел и, выйдя вперёд,
предупреждал о встречных машинах.
Дорога, ограждённая колючей проволокой,
лежала над обрывом. Это — граница. За проволокой
уже — территории.
— Мне “везёт”, — горько вздохнула Сарра, — там
жила за колючей проволокой и здесь она —
рядом…
Воспоминания нахлынули на неё:
— …сама я – из Галиции, из Подгорец. Жили мы в
добре и в достатке. Отец был известным на всю
Польшу меламедом* и мечтал о Палестине. Всё
изменилось в одночасье: летом тридцать девятого
пришли немцы…
Девушек забирали работать в прифронтовой госпиталь.
Взяли и меня. Знакомств с нами никто не
водил, даже на фронт не брали — боялись. Я этого
ещё не понимала, и в своей тёмной каморке пела
идише лиделах* и молилась, как учил отец.

Однажды раненые услышали. Они не поняли,
о чём я пою, но хлопали отчаянно. Мою самодеятельность
прервал доктор Левит. Закончив обход,
он подошёл и сказал в полголоса:
— После дежурства приходи, встретишь Новый
год с нами.
И было это — 31 декабря сорок третьего года.
Жил он с семьёй во флигеле госпитального
двора. Я, вместе с другими женщинами, накрывала
на стол: ели, веселились, будто и не было войны. К
ночи все устали, и тут захмелевший доктор попросил
меня спеть.
Я так была счастлива в гостях, среди людей, что с
радостью запела свою песенку:

“Асапер леха, бахур
У леха, елед,
Эйх ба Эрец Исраэль
Адама ниглет
Дунам по вэ дунам шам,
Регев ахар регев,
Ках ниглет адмат шелану
ми цфон ад негев.”

“Расскажу тебе, юноша, и расскажу тебе, мальчик,
как в Эрец Исраэль освобождается земля: пядь за
пядью, дунам тут, дунам там — так мы освободим
всю нашу Землю с севера на юг.”
Я звонко пела и очень старалась, но никто ничего
не понял, и только районный начальник, тоже
еврей, чего-то испугался и спросил:
— А на каком языке ты поёшь?

Мне не дали ответить и, подхватив по-своему
“динамит-динамит”, начали плясать вокруг ёлки,
хлопая в ладоши в такт песенке. Было очень весело.
Утром все разошлись: кто на смену в госпиталь, а
кто домой — отсыпаться. Я побежала к больным —
совсем не хотелось спать. После работы вернулась
в свою каморку и завалилась на койку счастливая:
меня приняли в новую жизнь.
Среди ночи раздался страшный стук в дверь.
— Сарра Кауфман — ты? — глухо гаркнули чёрные
сапоги и малиновые петлицы. Скорый обыск
— и “воронок” в считанные минуты домчал до
тюрьмы. Мне было страшно. Каждую ночь людей
уводили на допрос и они не возвращались…
Через неделю вызвали. Я была совсем обессилена и
меня волокли. В тёмном кабинете находился
следователь.
— Что скажешь, Сарра? Кого взрывать динамитом
хочешь?! Советскую Власть?! Мать твою
перемать!
Ввели человека, заросшего и ободранного. В нём я
с трудом узнала одного из гостей.
— Узнаёшь?! Это свидетель твоих безобразий: ты
учила всех пользоваться динамитом, взрывать
мосты и ехать в Палестину!
…А наутро — вагоны, пересыльные пункты,
бараки, шмоны; одним словом — каторга.
И катились годики, словно ходики на часах…

…В это время Венечка взобрался по пологому
стволу смоковницы и, повторив трюк, завис над
обрывом. Затаив дыхание, я услышал спокойный
голос Сарры:

— Это — специально для вас. С нами ему не интересно.
Мы стояли на краю смотровой площадки,
нависшей над пропастью.
А там, вдали — плыл Иерусалим, и Сарра гладила
его, словно расчёсывала своею маленькою ладонью.
Молчали… Каждый думал о своём.

…заключённые любили ночные смены, – продолжала
она,- вертухаев поменьше и начальнички
спят. Однажды, только прикорнула после ночной:
— Сарра, вызывають! – рявкнула бригадирша,- и
щоб ты учавылась! – полетело в спину.
Вертухай вёл меня к конторе норильского
ГУЛАГа. Было тихо. Поскрипывал снег.
Из громадного студебеккера вышли двое в ладных
полушубках и серых ушанках. Один из них,
высокий, подошёл ко мне:
— Ты — Сарра? — спросил офицер, растягивая
слова, — так вот ты какая… Сарра.
Он задумчиво смотрел на меня:
“…и сказал Б-г Аврааму… Сарра да будет имя её… и
благословлю её… и произойдут от неё народы…”
Я замерла.
— А какой завтра день, знаешь, …Сарра?
— Да какой у меня день? День-ночь, подъём да
отбой.
— Завтра — Судный День, — сказал он одними
губами.
Я подняла голову — на меня смотрели добрые
еврейские глаза. Встретившись со мной взглядом,

он смутился и улыбка, печальная и простая, упала с
губ, и по-мальчишески растаяла, сердца моего
касаясь:
— В госпиталь тебе завтра.., отдохни малость…
…Сарра сидела на скамеечке, подставив лицо
ветру, что срывался с гор и прятался в морщинках
её воспоминаний.
— А в госпиталь меня действительно забрали: ох,
и отвалялась я там! Цынгу свою подлечила.
Ко мне уже все привыкли, да и я отогрелась. В
конце недели появляется мой благодетель. По
палатам ходит, шорох наводит. А я слушаю
коридорный шепот, разговоры ловлю. Вдруг
слышу:
— Сарру! Сарру — к начальнику!
Захожу в кабинет. Он сидит, в кресле утопает.
Сквозь очки глядит, словно в первый раз видит.
— Ну, что скажешь, Сарра?
— Чего говорить?
— Твои родные где?
— Никого не осталось. Немцы убили всех… евреев.
— Вот как…
Полковник долго курил.
— А ты молодец, Сарра, ай да молодец! Главный
не нахвалится на тебя. Просит оставить при
госпитале. Только вот что: избавиться надо от имени
этого да и фамильечко взять другое. Живи себе
Королёвой — знай наших.
— Я — Сарра!., и останусь Сарра! — твёрдо
сказала я.
Он виновато посмотрел:

— Понимаешь, “Сарру” — не могу оставить при
госпитале… Придётся вернуться в барак…
Я повернулась и пошла к двери, а он всё повторял
и повторял, словно во сне:
— Сарра… Сарра… Сарра…
Больше мы не свиделись…

Сарра устала:
“Всё в руках Г-спода…”
И полилась молитва над Иерусалимом:
“…Благословен Г-сподь, Б-г Израиля, творящий
чудеса… Благословенно Имя Его…- пела Сарра, и
я подхватил: “…ведь оставили меня и отец и мать,
а Ты приютил. Научи, Г-споди, путям Твоим,” —
закончили мы вместе Псалом Давида.

Солнце стояло высоко и одна луна торчала
среди дня. Мы спустились к дому и остановились
под сенью олив. Сарра открыла руки солнцу и
Вечный Город растянулся на её ладонях, словно
могучий лев в часы полуденной сиесты.
Слова застряли и беззвучный язык тысячелетий
разлился в моём сознании:
“Ты был там, где безумная ночь и бездомный день,
там — среди молчания высоких широт, там — за колючей
проволокой ушедших лет и зим, — ты был
со мной. Святой Иерусалим.
Я — здесь. Я с тобой.
Я растворяюсь в тебе навсегда, — мне слышится
голос Сарры, — в шелесте листьев, в шепоте трав,
в молчании песка, медленно стекающего по
склону…”

Сарра стоит и баюкает Город в своих объятиях.
А он, великий, нежно спит, растянувшись в пространстве.

Сарра незаметно ушла.

…Я стоял под небом Святой Земли и слушал
дыхание Вечного Города.