Пойдём покуролесим
по городам и весям;
по осени,
по проседи,
по памяти
той осени…

По памяти
по скошенной,
по памяти
разъятой.
По памяти
не прошенной,
по памяти
распятой…

По памяти прощения,
по памяти прощания,
что стелется, ложится
осеннею рябиною
на дорогие лица…

По памяти, по памяти,
туманами примятой,
что стелется, ложится
по чебрецам и мятам…

Вдвоём пойдём,
пройдём вдвоём
по осени, по просени
до золотистых просек…
А там, за пьяным лесом
по убранному полю,
что без конца, как море

до самой вышины:
— Напьёмся тишины…
Упьёмся тишины,
…и станут все обиды
ничтожны и смешны…

Ты не подашь и виду…

И надышавшись вволю,
по утреннему полю
пройдёмся колесом…

Вернёмся мы под вечер,
нас отутюжит ветер,
к своим уснувшим креслам,
какой уютный хлам;
к ваннам и клозетам,
и к утренним газетам,
к газетам — парусам.
И к книгам, в книжный храм.

А старый телевизор
с улыбкой Моны Лизы
войдёт и скажет нам.
Что было воскресенье,
ну просто воскресение…
Последнее. Осеннее.