Пойдём, покуролесим
по городам и весям;
по осени,
по проседи,
по памяти
той осени…

По памяти
по скошенной,
по памяти
разъятой.
По памяти
не прошенной —
по памяти
закатов…

По памяти прощения,
по памяти прощания,
что стелется, ложится
осеннею рябиною
на дорогие лица…

По памяти, по памяти,
туманами примятой,
что стелется, ложится
по чебрецам и мятам…

Вдвоём пойдём,
пройдём вдвоём
по осени, по просени
до золотистых просек…
А там, за пьяным лесом –
по убранному полю,
что без конца, как море
до самой вышины,
напьёмся тишины,
и станут все обиды
ничтожны и смешны.

Ты не подашь и виду…

И надышавшись вволю,
по утреннему полю
пройдёмся колесом…

Вернёмся мы под вечер,
нас отутюжит ветер,
к своим уснувшим креслам, —
[какой уютный хлам],
к вешалкам раздетым,
и к утренним газетам,
к газетам-парусам.
И к книгам — в книжный храм.

А старый телевизор,
с улыбкой Моны Лизы,
войдёт и скажет нам,
что было воскресенье,
ну просто — воскресение…
Последнее. Осеннее.