Oleg Soshko
Осенний лес листает лунный блюз,
Осенний лист слетает плавно вниз.
В осенний блюз я больше не вернусь,
Последний лист играет пианист.
И льётся музыка листвы в тиши аллей,
И осень красная на огненном коне…
И нет вины, и нет обид ушедших дней,
И небо серое становится светлей.
Осенний лес, потерянной любви
Осенний лист коснулся и растаял…
И остаётся не раскрытой тайна:
Ты всё ещё приходишь в мои сны…
Осенний лес, любовь мою храни,
Спаси её и проведи над Летой,
Где время расстаётся с Белым Светом,
И остаётся свет твоей любви…
Осенний лес листает лунный блюз,
Осенний лист слетает плавно вниз.
В осенний блюз я больше не вернусь,
Последний лист играет пианист.
2002

1.
Жизнь
состоит из мелочей
у короля и нищего артиста…
И спит луна
в душе у скрипачей,
и солнце
льётся в сердце пианиста…
Растаял день
парад свечей горел
и гости
с нетерпеньем ждали Листа.
Вдруг он вошёл
и обронил:
«Ах, эта лейпцигская красота
уснувшего болота!..»
А Роберт всё играл своё
не замечая голоса
бомонда,
и ждал когда
страстей накал
затянет публику
в скандал
и много пил,
и тихо созревал.
Сгущались сумерки.
…и сло-
во брошенное зло
сквозь плесень сплетен
проросло,
и тени мрачные
легли на стены;
…а вечер на луне завис,
и уходил по капле в высь,
и падали они в подвал
глухих ночей.
Любовник
золотых дождей,
страстей невольник,
Пианист,
заложник дара
Жёлтой Астры,
звезды далёкой и несчастной
в созвездье Старых Крыс,
блистал..,
собою заполняя зал, –
(казалось, Люцифер
его водил), –
шутил, удачно рифмовал:
«…Herr Мейербер –
из высших сфер,
а Мендельсон –
убитый сон!»
…А Мейербер и Мендельсон
стояли будто ни при чём
и пили свой
горячий ром
вдвоём.
И тут такое началось:
поднялся Шуман в полный рост
и бросился на Листа
«…кто – ты –..,
чтоб унижать великого Артиста?!» –
сказал и вывалился в дверь…
Зал замолчал. Повисла злость.
Лист
произнёс:
«Передайте, Вашему мужу,
что я прощаю его, только потому,
что он – Роберт Шуман.»
…от этих слов стал вечер серым.
Горели свечи.
И время уходило в вечность.
…и Клара улыбалась,
как будто это –
не её касалось.
Упало небо.
— мой муж безумен!
…а ты такой
изысканно спокойный,
как будто в доме
есть живой покойник.
Великий Шуман
в облике лиловом
весь переполнен
музыкой и словом,
и спит Везувий
на ладони
лунной погони:
— Не надо… Музыка! Не надо…
Остановитесь, господа, –
молили Шумана глаза, –
остановите голоса
ангелов ада…
А узник, –
любви и музыки
себя уже не помнил…
Жизнь –
уготовила
седой терновник
и затянула в узел
треугольник,
за гранью сада,
где бедный Шуман,
всё ещё не умер….
безумен был…
безумен был…безумен…
2.
…за поворотом
скрылся дилижанс
и уволок великого артиста,
я так тебя любила Пианист
и ненавижу господина Листа;
я не принцесса и не королева
моя корона –
это нотный стан,
я за тобой на край земли хотела,
но ты меня… Но ты меня не взял,
мой Дон Жуан…
…и потерялся в переплёте стран.
3.
Шуман посвятил Листу Фантазию Си-мажор.
Лист поблагодарил его и сказал, что она возвышенна
и прекрасна.
После этого он посвятил Шуману Си-минор
Сонату.
А Клара в своём дневнике написала:
«Неужели я должна благодарить за этот шум, лишён
ный гармонии».
…от странных встреч,
нелепых посвящений
бежать-бежать-бежать, бежать;
но жизнь опять
выстраивает тени
и ненависть
подогревает страсть,
чтоб навсегда
остаться в дневниках
загадкой для
грядущих поколений
или улыбкой
на твоих устах…
Жизнь
продолжается,
когда уходит страх.
…жизнь продолжается…
4.
Осталась музыка…
И …эта тайна –
«Арабески» летят
на крыльях стаи птиц,
чтобы взглянуть из-под ресниц
на лик
давно ушедших лиц,
уснувших улиц,
переулков венских.
…вне времени
и вне границ,
где нет ни
зависти, ни мести
и Роберт с Кларой
на весенней фреске, –
здесь смерти нет, –
и Ференц Лист
играет «Арабески», –
и льётся свет,
соединяя верх и низ,
а музыка
летит
над крышами столиц,
уходит ввысь
не нарушая
шелеста страниц
великой нежности
длиною в жизнь…
2006
…несовместимы гений
и злодейство.
А.С. Пушкин
Сальери,
Моцарт и
Осенний Лист
собрались вечером на вист.
Плясал азарт игральных карт
в руках у Смерти.
Старик Сальери
путал всю игру,
пытаясь, нить продеть в иглу,
соединить осколки снов.
У прошлого закрылись двери
и ничего нельзя проверить,
и остаётся
только верить
в нетленность
слов.
А Моцарта одолевала страсть –
игра не шла.
И он уже почти кричал:
— Ты никого не убивал,
мой друг, Сальери!..
Опять играешь ты не в масть…
И ни к чему нам эта грязь
и сумасшедший этот бред,
приснившийся на склоне лет.
Замкнулся круг.
Твой вист.
…и только Лист
играл расчётливо и тонко,
как будто Смерть
была его девчонкой.
А в небе Моцарта
звучал хорал
и Ангел падших призывал
подняться в высь,
где вечность спит
и длится действо
теней.
…И в этом утешенье есть:
несовместимы
гений и злодейство,
хотя они
совсем незримы.
Но иней
поднебесной сини
хранит
достоинство и честь.
2002
Лилит – первая жена Адама
Ева – вторая жена Адама
…тысячелетия летят,
а всё звучат слова:
«ушла жена»,
«жена ушла».
Ушла…
Печалится Адам,
печаль размазав по усам…
Не ведает ещё,
что Бремя
лечит боль
сердечных ран…
И угасает
первый вечер
на тайнах спермы.
И видит небо –
рожает Ева,
а время
лепит свои цепи
и эти цепи – наши дети…
…ещё не ведает Адам…
…ау-у!
…а у него –
душа болит
и снится
сумасшедшая Лилит.
– Чего тебе?!
…и солнце, и луна,
и мёд, и ночь, и день,
и Древо Знания
отбрасывает тень…
И нет забот –
в Раю!!!
Чего тебе?!
…я.… не… пойму…
– Ушла не от тебя и не к нему…
А от себя – самой и от
обиды той, что роль
дана не по уму…
…Нелепый спор.
Я – презираю ложь.
Иду на дно
и поднимаюсь ввысь –
попробуй, разберись:
где – высь?! где – низ,
когда спустилась ночь.
…тысячелетия летят… и
фонари
качаются в “Ночном Кафе”,
где
спит незримая Лилит,
прижавшись к Еве.
И одиночество торчит,
Горчит…
и льётся за порогом,
и не кончается…
А там – заря…
Стоит.
В “Ночном Кафе” не видно лиц.
Не зря любовь её хранит,
и каждый молится за Еву
и сумасшедшую Лилит,
за эту вечную тревогу,
за эти нии-и-точ-ки, –
что всех ведут в дорогу,
где нет границ
от чёрта к Б-гу.
2007
I.
Дней распахнутые лица
опрокинутого сна
и Ахматовой ресницы
выглянули из окна
той любви – длиннее жизни,
той любви, что снится век,
где сливаются хaризмы –
после смерти льётся свет…
Странно это и нелепо
заглянуть в глаза мечте,
опрокинутое небо
спит у Анны на плече.
Всё по правилам романа,
где сгорают жизни дни,
там у Моди и у Анны
страсти все воплощены –
музыкой стихов и кисти
в сладком пламени любви
зачарованно зависли
линии её спины…
…Тает лунный лик столицы,
где художник и поэт
продолжают веселиться –
потому что смерти – нет.
II.
Мой
Малыш
подарил мне
Париж
от подвалов
до крыш
и наполнил собой
каждый час –
жаждой рук,
жаждой губ,
жаждой ласк
Амадео…
День
упал
и парижского плена
обвал
обнимал нас
лиловою пеной;
и луна
опьянела,
мой друг,
Амадео…
День
устал
и весеннего неба
овал
засыпал
в глубине
синих глаз
Амадео…
Мой
Малыш,
я ждала тебя
целую жизнь;
мой художник,
ты спишь?!
Нарисуй меня,
нарисуй, Сатана!..
…с обнажённой спиной
невесомого тела,
Амаде..Ама…де…Амадео…
III.
И это небо
над Парижем
нашей любви
укроет тайну.
Тебя
я больше не увижу
и мои чётки
это знают…
Ночной вокзал
уходит в пропасть
нашей любви,
глотая слёзы,
чтоб навсегда
оставить
профиль
в стихах,
картинах
и на звёздах.
Себя сжигали мы
беспечно
на этом
празднике любви.
…как будто знали
будет вечность
хранить
наши шальные сны.
Я пронесла
нашу любовь
сквозь годы все
и все невзгоды,
сквозь боль утрат –
глоток свободы:
твоя любовь.
И обречённые судьбой,
моя любовь, мой Амадео.
Мы не расстанемся с тобой,
хоть время жизни отлетело.
2003
Куда уходит бремя,
когда теряешь стремя
и угасает время
за горизонтом дня?
Куда уходят годы
из начатой колоды
и где летают сны,
когда уходят дни.
Куда уходит семя –
когда приходит время.
С кем остаётся ночь,
когда уходишь прочь?
Куда уходит свет,
не оставляя след.
Куда уходит смех,
когда приходит
смерть?!
…За многоточьем лет
ответа тоже нет…
…Где будет жить секрет,
когда
придёт
ответ?
2003
Белле Ривкиной
Там, за углом, знакомый дом,
Любимый человек уходит…
И мы сидим… ещё вдвоём
вовсю болтая о погоде.
В моей руке твоя рука,
Пусть музыка
ещё продлится,
А ты глядишь из далека,
не узнавая наши лица.
И этот питерский эскиз
Уводит взгляд твой затуманив.
А за окном Нью-Йорк завис
и плавает в оконной раме.
Пришёл Поэт к тебе одной,
Рассыпались стихов одежды.
А смерть бредёт сама-собой
и манит веером надежды.
И вечер выгорел до тла
И прикоснулся к изголовью.
И тени сбросила луна,
соединяя боль с любовью.
Там, за углом,
Там, за окном
там… мы ещё…
с тобой вдвоём.
7.13.09
Рудницким
…нет ничего длиннее жизни –
длиннее только – неба синь…
…нет ничего ценнее жизни –
дороже маме – её сын…
нет ничего короче жизни –
короче жизни – её тень…
нет ничего родней Отчизны –
родней Иерусалимских стен…
Нет ничего сильнее мысли –
сильнее только её смысл…
Нет ничего страшнее иска, –
предъявленного всем живым:
шесть миллионов,
шесть миллионов,
шесть миллионов
лет и зим…
…нет ничего сильнее жизни –
сбегает ручеёк олив
с твоих вершин
с твоих вершин
с твоих вершин
Иерусалим.
Иерусалим. Иерусалим. Иерусалим.
2007

Памяти Варшавского гетто
Да вспомнит Г-сподь души,
которые были умерщвлены,
убиты, зарезаны, утоплены
и задушены.
Изкор
Там, в детстве,
сны у каждого свои
и льются улицы
в распахнутые рамы.
Нас, взрослых, там
за ручку водят мамы
и не прощают лжи.
И не прощают лжи…
Там, посреди горящей ржи
остались павшие,
в глазах застывших
осколки неба на стерне,
и не прощают лжи,
и не прощают лжи вдвойне.
Там Януш Корчак –
впереди детей
идёт…
Идёт,
ещё не став историей,
Идёт…
Идёт в пасть крематория.
…Звучат шаги…
Шаги Европы всей –
Еврей…
…Еврей…
…Еврей… –
и от укора
никуда не деться,
и эта боль уходит
в моё сердце,
и остаётся… –
до исхода дней.
Г о л о с а
К о м е н д а н т: Я узнал Вы из детства,
из «Приключений Короля Матиуша».
Мне читала покойная матушка…
оставайтесь осколком из детства.
К о р ч а к: А дети?
К о м е н д а н т: Должны идти.
К о р ч а к: Ошибаетесь. Не все подлецы!
О х р а н н и к: Цыц!.. Цы…
Скорей. Скорей.
Т е н ь К о р о л я
М а т и у ш а – М а ц ю с я: Отец!
Я не хочу,
чтоб ты погиб.
К о р ч а к: Сам не хочу,
но чую смертный миг:
он в землю, в небо,
в плиты влип.
М а ц ю с ь: Живи. Возьми венец.
Я не боюсь…
К о р ч а к: Как после жить, сынок?
Больную совесть, где нести,
во лбу или в горсти?..
О х р а н н и к: Скорей. Скорей!
М а ц ю с ь: Отец. Отец!
К о р ч а к: Ты сделал всё, что мог.
О х р а н н и к: Скорей, еврей.
К о р ч а к: Мацюсь, не плач –
пусть не увидит слёз палач.
М а ц ю с ь: Прощай!
О х р а н н и к: Стоять не смей!
К о р ч а к: Конец пути, Мацюсь.
Король детей, живи!
К о р ч а к: …есть
эпилог
у повести
моей –
его напишет смерть…
Звучат шаги. Застыли вдоль дороги.
Дорогу смерти охраняли доги
и крематория витки. Дорога уходила в небо.
И только пепел.
Пепел.
Пепел.
Крик тишины.
…И снились сны. Рождались дети
на этом, чёрном – Белом Свете
среди войны.
Евреи уходили в небо
и только пепел.
Пепел.
Пепел.
Боль тишины.
Не разорвалось сердце у Земли,
и воробьи чирикали чивы,
…чьи вы лёвы?.. чьи вы ривы?
И падал пепел на чужие нивы,
чивы – чьи вы? чивы – чьи вы?
…и воробьи чирикали нелепо
в двадцатом веке.
Дверь крематория отбрасывала тень.
И длился день. Обычный день.
Рабочий день.
И падал пепел
на ладони Земли,
на ладони твои и мои,
на ладони Корчака,
ставшие пеплом…
Люди,
Делитесь хлебом
в память о тех,
кого век этот предал,
в память о тех,
кто оставил свой смех
в шелесте трав и течении рек,
в память о тех
в мороз и капель,
в память о тех:
– Шма, Исроель…
– Шма, Исроель…
1978-2008