Oleg Soshko
Погружаюсь в тебя, Манхеттен,
растворяясь в толпе нашествия,
И уже не ищу ответов
на твоё и своё сумасшествие.
Проснусь на рассвете,
а город не спит,
влюблённое сердце
согреет гранит.
На синих аллеях
закатом упьюсь,
услышу артерий
Манхеттена блюз.
И светят огни,
Оглянись!
Отзовись!
Две свечи
опрокинуты в небо.
Летят голоса
в самый низ
с высока –
в эту боль, в эту быль,
в эту небыль…
Не ищи, не зови –
пролегла полоса
Ground Zero пыль
плачет немо.
…не вернутся они…
Не ищи, не зови.
Не вернутся они,
Не…
Погружаюсь в тебя, Манхеттен,
растворяясь в толпе нашествия,
И уже не ищу ответов
на твоё и своё сумасшествие.
2002
Диане Вишнёвой
I.
Искушённые в искусстве, все условности
умыли,
ничего не оставляя для продвинутых
идей… всё от Будды до Исуса и явленья
Хиросимы
утонуло в лунном свете, как видение Поэта –
сексуального Пьеро.
Даже Жизнь и Смерть – реальность –
ирреальны в лунном свете.
Узы музыки и музы – бёдра юной Коломбины
просто ходят ходуном.
— Almighty, какое время во Вселенной, за окном?
— А его, по сути, нет… Времени не существует.
Это – сон и это – стон в измерении земном.
На ромашковой поляне дружно все покувыркались и
растаяли в Ночи.
…Голос. Волосы. Луна.
Не ищи Любви. Она!..
Умерла.
…ещё вчера.
Болен…
…растворились в лунном свете Модильяни и Пикассо,
в суете текущих дней; вроде всё, как у людей…
и.… не более.
II.
Умирает тленность дней в иссушении, в искушении,
в иступлённом вкусе Ночи. И
не показалось странным: сперма, голуби, полёт
и сожжение Дианы в синем зеркале воды –
всё смешалось: я и ты – не дано уже другого – боль скатилась
невесомой, на ладонь её любви. Светлой капелькой дождя
из Галактики Вишнёвой. Капля Светлого Дождя показалась мне
знакомой, словно старая икона флорентийского письма.
III.
Йорик, что там?..
…искушённые в искусе – все условности
убили…
и движение укуса – жажда смерти у людей.
Искупили. Позабыли – всё – от Будды до Исуса –
потрясенья Хиросимы и прозренья Холокоста…
— а любовь?!
— есть ремесло; танец и движенье мышц
из различных измерений…
…в красоте её движений – есть движенье без границ.
Ваш Йорик на погосте – временем забытый остров,
был в Нью-Йорке на помосте, на явлении Вишнёвой,
просто, было воскресенье на исходе Февраля.
2008
«…верни свет глазам моим…»
Молитва
…я в юности летел
земли касаясь,
и оглянуться не успел
приходит старость
и говорит:
– Лети, сынок,
и лет убитых след
тебя оставит…
Лети и прихвати
свой зонт –
осеннюю усталость.
И я лечу за горизонт
и ухожу в зенит,
а там, вдали,
в твоём окне
лиловый свет
горит.
И я молю:
ещё виток,
ещё глоток
любви,
моя любовь,
любовь моя,
моя любовь –
Нью-Йорк.
2003
Осени раскрылся веер
и над городом завис.
Поэтических видений
синева уходит в высь.
Иней парковой тропинки
серебрится сединой.
Словно тень
по лёгкой льдинке
переходит в мир иной.
Старый мост, едва заметен,
серым облаком плывёт.
По аллеям бродит ветер,
подводя всему итог.
Жизнью, прожитой стихами,
словно выдумкой чужой,
Золотыми голосами
осень делится со мной.
Осени раскрылся веер
и над городом завис.
Опадает лунный вечер
светлой
памятью
страниц.
2002

I.
…в сердце
нью-йоркской полночи
плывёт
голос Мастера.
Ночь.
Бессонница разлеглась
на подушке страстей и нервов,
Одиночество,
прочь стерва!
Не последний я
и не первый,
на иголке из вен и артерий
меня не ищи.
Я – самый богатый
последний нищий,
воздушных замков –
великий зодчий,
собравший осколки,
разбитой зорьки,
рассыпанной гарусом
на парусе ночи.
2.
В молитве Мастера
столько печали,
что ночь расступилась.
В проклятие порта
плавно причалил,
под градусом явно,
сам Фредерико Гарсиа Лорка…
И страсти гитары,
и жалобы виолончели
умирают в голосе
контрабаса,
словно синий по алому,
и чайки кричат,
напрягая аорты
лунной музыки Альбениса
и Де Фалло.
“Начинается
плач гитары,
Разбивается
чаша утра…”
Фредерико Гарсиа Лорка)
3.
Слушаю Мастера
и тает дымок сигареты.
Хорошо дожить до рассвета,
как бы не было горько…
Провалится
в сумасшествие дня,
где отпущена полная мера –
хищница – в шкуре овечьей…
И плачет душа,
одинокая астра –
в ожидании встречи
с голосом Мастера…
Быть может,
это и есть счастье…
Светает.
Хорошо дожить до рассвета…
4.
И с ужасом
Я понял, что я никем не видим,
Что нужно сеять очи,
Что должен сеятель очей идти!
Велемир Хлебников
Мастер,
…и тебе непросто
на пепелище
горести и гордости,
любовь лелеять…
и почти
невидимым идти
сквозь дни и ночи,
сея из горсти
в безвременье…
Скажи,
где
ветер веет
земную пыль
в ладони гения,
опережая быль,
в которой
преодолев
земное притяженье,
одетый в робу времени, –
идёт Поэт, касаясь звёзд…
5.
Далёкий голос Мастера
в стихии Хлебникова,
одолевая серый дождь,
ворвался в мою ночь
виденьем
сумасшедшей
тени Велемира…
О, Мастер,
всё сказано так просто
в стихах Поэта и Пророка,
где облакини
плакали глубоко
и вызревали росы Холокоста,
далёких снов,
где все мы гости…
6.
Поэт,
Глава Правительства
Земного Шара,
меня сегодня уберёг
от одиночества.
Бессонницы.
Кошмара Монны Лизы…
В её усмешке – вечный вызов
отдаться вольности каприза,
покончить всё –
и броситься с карниза
в пролёт.
Где начинается полёт
из низа в высь…
Попробуй разберись,
где – верх? где – низ?..
Где нож луны
перерезает пуповину
и отпускает ночь…
Я выбрал середину,
услышав голос:
“Отзовись,
там луна
расстаётся с рассветом
и росой
поднимается ввысь…”
…искусный лицедей,
ты спас на этот раз…
…и свой убитый сон,
стон одиночества,
в глухую ночь принёс
Великий Мастер,
любящий Поэта.
2000
Виктору Персику
Глухих ночей наперсник,
Персик,
Желаю я тебе, ровесник –
Любви! Наложницу из Персии,
чтоб золотые её перси
тебя ласкали, словно песня.
И чтобы скатерть-самобранка
встречала вас за гранью сна
гулянкой, русским хлебосольством,
но не из русского посольства,
поскольку бедная казна…
А настоящим и удалым
московских окон карнавалом…
Домой… Домой… Домой…
Рассвета веточкою алой,
Домой-домой-домой-домой –
на вороных конях, на шалых, –
где “Современник” и “Таганка”
ждут прямо за Москва-рекой…
Судьба – царица и служанка
подарит снова выход твой;
глаза в глаза – и только голос,
не шелохнётся даже волос,
где всё сливается в накале:
и зал, и сцена – зазеркалье…
А там, что будет!
Друг ты мой,
не всё ль равно:
нью-йоркский нищий
или московский городничий
пожмёт рукав души пустой,
тоскующий над пепелищем
забытой жизни… Жизни той
ты отдал всё. Ты мог ещё, –
но дней немое колесо,
враз опрокинуло лицо.
Оно теперь живёт одно
в бюро потерь.
Там. Далеко.
Москва. Садовое кольцо.
Пойди, проверь.,
Что пожелать тебе ещё,
ночей чужих наперсник,
Персик?
Ты можешь старые известия
читать для загнанных коней
или рассказы для детей
читать в ночи…
Но коль услышишь плачь луны –
в чужой ночи,
когда не можешь ты заснуть,
и ничего нельзя вернуть
на круги на своя, увы,
лекарств горючих не ищи,
чужое время не казни –
перенеси себя в Москву,
где тихо спит твоё лицо
и где московское крыльцо
ласкает снег…
И сон, как будто наяву,
коснётся век.
Прости…
Прости мне этот грех
и этот стих, из горьких тех,
для сирых сих,
для нас двоих,
здесь, на Гудзоне…
Пойдём и выпьем на газоне,
и вкусим радостей земных.
1999
Петя, Петенька, Петюшка,
Пейси, Пейсах бен Бенцион,
Как зовут тебя ещё?
На столе пивная кружка,
Хлеба чёрствого горбушка,
Красного вина галлон
И виденье. Вижу сон:
над Нью-Йорком Вечный Жид
в полный рост в окне стоит.
Отворяю дверь свою:
– Заходи, Илья, налью;
я вторую, брат, неделю
сам с собою говорю.
– Ты и так изрядно пьян
Невеликий вроде “хохем”,
чтобы слать свои “мелохим” …
Зря тревожишь ты меня.
– Не забочусь я о том,
что давно не топлен дом,
что заброшена семья –
вовсе не гнетёт меня…
Не о том всё, не о том
мысли ходят ходуном.
“Потерялся где-то я..,” –
доля горькая моя.
Говорит Святой Илья:
– В каждой капельке вина
изначально есть вина.
“Это я проверил сам” –
разливаюсь мыслью я:
“в каждой капельке вины
свои радости видны” и,
как говорил Рамбам:
“боль и радость пополам
в каждой капельке росы,
в каждой капельке вины…”
Снов уходит караван,
от беседы ловим “fun’,
аромат забытых слов
слышен там…
Вдруг свалилась к нам Луна
из распахнутого сна,
ногу на ногу сложила,
красненького пригубила.
“Voila!.., – такая сила! –
что я выбраться не смог
из заблудшей пары ног…
Грех стараясь превозмочь,
открываю пьяный рот,
и выплёвываю в ночь
самый свежий анекдот.
Руки вскинула Луна:
“Философия ску-у-чна…
Мне бы пару сигарет,
коль закуски лёгкой нет.
[Повернулась – хороша!..]
Я совсем-совсем одна,
пожалей меня, поэт…
[томно проплыла она]
…Звёзды! Зажигайте свет!
Заблудилась осень
в переплёте сосен,
половину неба
тянет за собой.
В паутину просек
голоса уносит.
Голубая просинь
льётся сединой.
Улыбнулось утро
и проснулось будто,
на ресницах ночи,
оставляя след.
Это просто осень
оглянулась грустно,
на твои ладони
проливая свет.
Ветер листья носит,
приглашая в гости,
расплетая косы
золотой листвы.
Догорая, осень
солнышка не просит,
рассыпая краски
в сказке о любви…
1999
Сон –
…мы с тобой идём
по улице вдвоём,
и зной листвы
твои
целует ноги…
Но это только сон
и вдаль уходит он,
и стон луны
разлился вдоль дороги.
Седая голова
и без вина пьяна;
осенняя листва,
ну погоди немного…
Осенняя листва
кружится до темна.
Осенняя листва
у моего порога.
– Ну, что сказать, старик,
здесь некого винить,
когда весь лес
горит улыбкою листвы;
горит в последний раз
и опадёт увы,
остался только час
для истинной любви.
Гостит сейчас у вас
листвы осенний вальс,
страстей не утолив,
он приходит в блюз…
переливая грусть.
Уходишь навсегда!..
А думаешь – вернусь…
Вернусь,
ещё вернусь
в осенний блюз…
Лети,
Лети, старик,
осенний лес горит
и вечность не спешит,
услышав листьев крик.
– Молю за нас двоих,
молю за сирых сих,
люблю в последний миг –
Осенний лес,
Осенний блюз,
Осенний стих.
1999